Владимир Ост. Роман - Сергей Нагаев

– Нормально-нормально, мужики, – хрипло подбодрил коллег Паша-большой. – Скоро пойдем в раздевалку, в тепле отдыхать.

– Ну что, Паша, закончили уже? – спросила баба Таня, стоявшая в стороне, у весов.

– Да кажись, немножко осталось, – ответил бригадир. – Дух переведем и докидаем.

Тем временем в конце платформы показались силуэты, в которых Осташов, при их приближении, распознал Пашу-маленького со товарищи. Они действительно принесли целый ящик мороженого и предложили угощаться.

Никто из сидящих не шелохнулся, есть не хотелось.

Осташов уставился себе под ноги, в бетон платформы.

Перед внутренним взором Владимира все еще шла разгрузка. Многие ящики у стены были уже полны российской говядины, а сверху на мясо грузчики продолжали кидать все новые куски. Красное с кровью мясо шмякалось на мясо. Мясо – на мясо, мясо – на мясо, с характерным тяжким шлепком.

Осташову в этом виделось и слышалось что-то телесно-чувственное, почти эротичное. Окровавленная плоть исполняла гимн жизни, будто музыкальный ансамбль, состоящий из одних только глухих ударных инструментов.

Это могло бы показаться странным, но ощущения Владимира были именно таковы: мертвечина ударялась о мертвечину, играя туш во славу бытия.

Интересно, подумал Осташов, какая связь между этим мертвым мясом в крови и любовью? Между смертью и любовью какая-то связь точно есть, смерть и любовь определенно ходят в этом мире одной тропой.

Затем он без всякого перехода вспомнил улыбку Русановой.

И подумал: может, хватит уже злиться на Аньчика? Может, позвонить ей? Просто спросить, как дела?

Нет уж, перебьется. Пусть сама первая звонит, раз сказала: «Не звони».

– Там в вагоне еще одна нога висеть осталась, – устало сказал один из грузчиков-контрактников Павлу и кивнул на вагон.

– Знаю. Ты тут… это… рот закрой, ха-ха, береги силы, нам еще сегодня таскать и таскать до утра.

– Слышь, баба Тань, – обратился Паша-большой к учетчице. – Мороженого хочешь? Нет? Ну, смотри. Слушай, ты бы позвонила уже Степан Алексеичу, спросила, что дальше-то – в морозилку это все пихать или как? Нам немного доразгрузить вагон осталось.

Баба Таня зевнула и пошла в свою каморку.

Паша-большой быстро зашел в вагон.

– Ну чего ты встал, как пень? – сказал он из вагонного мрака Паше-маленькому. – Отдай ребятам мороженое и – шустро сюда, помоги мне с мясом.

– Блин, да сам, что ли, не справишься? – ответил тот, не двигаясь.

Паша-большой сделал удивленное лицо и по кругу оглядел сидящих контрактников, словно бы призывая их в свидетели неслыханной наглости второго бригадира. Осташов, памятуя о том, что Паша-большой в трудную минуту выручил его дельным советом, посчитал себя обязанным подсобить наставнику и направился в вагон.

– Ты чего? – удивленно спросил его Паша-большой.

– Давай я помогу, тут же всего-то одна нога осталась.

– Да ничего, мы сами справимся, – ответил, слегка смутившись, Паша-большой и яростно прошипел Паше-маленькому:

– Шевелись, твою мать, бабка Танька сейчас вернется.

– А-а, ты в смысле…

– Х.. на коромысле!

Долее Паша-маленький ждать себя не заставил. Он прошагал в вагон, и Осташов увидел, как бригадиры, не снимая говядину с крюка, вдвоем взялись за нее снизу и, словно чемодан на верхнюю полку в купе, закинули бедро под самый потолок – на металлические балки, по которым катались ролики с крючьями. Их движения при проведении этой странной операции были слаженными и отработанными. Оба тут же покинули вагон, причем Паша-большой, проходя мимо Владимира, спросил его утвердительным тоном:

– Ты же ничего не видел?

– Не видел, – ответил, проявив сообразительность, Осташов.

В дверях каморки показалась баба Таня.

– Степан Алексеич говорит, ничего пока трогать не надо, – сказала она, обращаясь к бригадирам. – Так что отдыхайте мальчики.

– Ну мы пошли в раздевалку, – сказал Паша-маленький.

Он скрылся в воротах, из которых выезжал на электрокаре Паша-большой, и все остальные грузчики потянулись вслед за ним. Только Паша-большой остался и закурил еще одну сигарету, и его примеру последовал Осташов.

– Ой, Паш, а куда ж ваши соколики-то уходят? – спросила баба Таня. – Ты ж говорил, там еще доразгрузить что-то надо. Или вы с Володей управитесь?

– Нет там больше ничего, это я ошибся. Звони, пусть забирают вагоны.

– Как же так? У меня тогда недостача получается по накладной.

– Ну недостача – значит, пиши, что недостача. При тебе же все кидали. Не веришь – иди и сама посмотри.

Баба Таня, недовольно бубня что-то себе под нос, зашаркала к бурому вагону. Заглянула в него, повернула голову налево, затем – направо.

– Да, все чисто… Ну ладно, что ж поделать? – сказала она и ушла к себе, закрыв дверь.

– Я тут крысу видел, вон там по платформе пробегала, – сказал Осташов Паше-большому.

– Здесь этих тварей полно.

– Мне одна крыса нужна.

– Живьем?

– Ну да. Надо поймать. У меня друг – фотограф, журналист. Ему для съемки крыса нужна, и он так и думал, что на комбинате они должны быть, ну и попросил меня, если получится, принести ему.

– Во, блин, дает. Ну пусть сюда приходит и снимает.

– Нет. Ему надо снять, чтоб она по улице бежала.

– А-а-а, понятно. Ну поймай, если сможешь. Как ты ее – не знаю даже…

– Я знаю как. Мы в детстве мышей ловили банкой. Но здесь нужных банок нет. Мне, вместо банки, небольшой такой ящик подойдет, деревянный. Нигде тут не видел?

– Ящик?

– Ну, потому что картонную коробку она же быстро может прогрызть. А деревянный ящичек – нет. А лучше всего, конечно – большая консервная банка, из-под сельди такие здоровые бывают, знаешь?

– Ну-ну, знаю. Я такую как раз видел. Где только? А! Вон туда иди, – Паша-большой показал пальцем на угол стоящего рядом двухэтажного здания. – За этот склад зайдешь, увидишь: хлам всякий валяется. Я там проходил сегодня мимо, и встал поссать, и увидел. Точно – валялась там банка. Ржавая только, но для твоего дела подойдет.

Осташов зашел за вагон, спрыгнул с платформы и двинулся в указанном направлении.

Зайдя за угол склада, он остановился. Место было неосвещенным. Вернее, оно освещалось, но только отчасти – косыми лучами прожекторов, установленных на крыше промышленного здания, которое находилось за пределами хладокомбината, за бетонным забором. Немного постояв в полумраке, пообвыкнув, Владимир стал искать банку и довольно скоро нашел. Он поднял ее, придирчиво осмотрел – банка была что надо – и положил на землю. Потом отыскал там же кусок алюминиевой проволоки и принялся изготавливать рычаг для крысоловки. Сначала Осташов распрямил проволоку, присел к банке, отмерил по ней нужную длину – примерно полтора баночного радиуса – и, сгибая и разгибая в намеченном месте, отломал излишек. Затем дважды под прямым углом загнул проволоку: сантиметра два с одного края и сантиметров десять – с другого. Получилось что-то вроде скобы с неравными по длине концами.

Пока Владимир делал рычаг, он увидел, как в отдалении открылись всаженные в бетонный забор железные ворота. В эти ворота змеились рельсы, по которым электровоз вернулся за порожними вагонами. Когда Владимир собирался идти с готовым рычагом и банкой назад, электровоз уже подцепил вагоны и медленно отъехал от корпуса хладокомбината, и перед неспешно возвращающимся Осташовым полностью открылась платформа, на которой стоял в одиночестве Паша-большой. Бригадир лихо дважды свистнул, и откуда-то из-за ворот, в которые локомотив увлекал вагоны, раздался ответный свист, тоже дуплетный. Зная, куда делся последний кус охлажденной говядины при разгрузке, нетрудно было догадаться, что кроется за этим в меру художественным пересвистом: Паша-большой давал знать кому-то за пределами хладокомбината, что можно принимать запрятанный под потолком бурого вагона гостинец, и этот кто-то, несомненно, находившийся в сговоре с Павлом, рапортовал, что сигнал принят.

Паша-большой тут же развернулся и потопал в раздевалку.

Осташов, взобравшись на безлюдную платформу, прошелся вдоль ряда ящиков с охлажденной говядиной, остановился и уставился на мясо.

Он снова представил себе, как грузчики кидают одни туши на другие. Мясо – на мясо, мясо – на мясо. Шлеп, шлеп, шлеп. Сочно, с оттяжкой. Шлеп, шлеп.

Смерть и любовь. Чем же они связаны? Неужели все объясняется примитивно: смерть отбирает жизнь, а любовь дает ее. Это как-то слишком просто. Это объяснение подходит для какого-нибудь научно-популярного фильма Би-Би-Си о дикой природе. На экране кабан трахает свинью, потом показывают свинячью семейку через несколько месяцев: тот же боров с той же хрюшкой, а рядом пасутся их поросята. Потом демонстрируется, как обоих взрослых задирает тигр. Ну а после на экране – выводок поросят, которые остались жить. Бодрый диктор за кадром рассказывает о том, что смерть одного существа ничего не меняет для популяции диких свиней, поскольку перед тем как погибнуть, особи уже успели дать жизнь новому поколению. И талдычит зрителям о том, что смерть этих бедняг имеет практически тот же смысл, что и их любовь, поскольку дает жизнь другому зверю – тигру…